О неудержимом упрощении речи и мозгов рассуждает писатель и блогер Денис Драгунский.
Эрудиты вышли из моды — и пропали.
Еще десять лет назад Денис Драгунский был известным политическим аналитиком и играл видную роль в одной из не существующих ныне либеральных партий. Сегодня он — популярный литератор, автор романов, повестей и сборников рассказов, и не менее популярный блогер с полусотней тысяч подписчиков в Faceebook.
— Российский писатель по традиции — проповедник. Властитель дум, учитель жизни. А в современной цивилизации литератор — развлекатель, балагур. Кем вы себя чувствуете?
— Бесстыжим пациентом, который навязывает себя сетевому сообществу как коллективному психоаналитику. Нагло пристает к посторонним людям со своими проблемами, комплексами, неурядицами, требует внимания, сочувствия, хочет, чтобы им занимались, разбирались, что-то ему про него объяснили, посоветовали… и к тому же совершенно задаром.
— И как идет лечение?
— Ничего, вы знаете. Очень многие вещи, которые меня мучили, были для меня загадкой, я понял, переработал в ходе этой переписки с… обществом.
— А ваши читатели к вам с подобными стремлениями не обращаются?
— Бывает и такое. Я человек вежливый и стараюсь отвечать. Если это, конечно, искренний вопрос. Даже если человек говорит что-то не очень умное и интересное лично мне. Баню только в случае прямого хамства или троллинга.
— Можете представить ситуацию, когда захочется вернуться в политику?
— Спаси Христос. Не возвращайтесь к былым возлюбленным, как сказал советский поэт.
Хотя политические мотивы в моем писательстве, конечно, присутствуют. Я вот сейчас пишу роман про четыре поколения советской, российской элиты. 30-е годы, 50-е, 80-е и наше время. Про людей, которые по очереди жили в одной и той же квартире — такой огромной престижной квартире в сталинском доме, для министров и академиков. Они по разным причинам ее освобождали, туда въезжали новые жильцы, и эта квартира их случайно объединила.
— Некоторые ваши вещи написаны в жанре, как сейчас принято говорить, альтернативной истории. «Дело Принципа» — фантазия про группу террористов, якобы запустивших Первую мировую войну. Хотя это только фон, на самом деле это дневник сумасшедшей девочки. А вторая — «Архитектор и монах» — тоже фантазия, про то, как Сталин с Гитлером дружили, но не как диктаторы, а как отошедшие от заблуждений юности радикалы. Оба получили-таки профильное образование — один стал архитектором, другой православным иерархом. И опять это совершенно частная, в чем-то даже любовная история. Для вас личная, приватная история важнее мировой?
— Как для писателя — да. А как для политолога, пусть бывшего, — наоборот. Поясню эту странную фразу. Книга «Архитектор и монах» посвящена фатализму исторических процессов. История движется независимо от личных качеств диктаторов и художников, генералов и дворников, у нее свои законы. Личная, приватная история мне более интересна потому, что она более вариативна, она допускает тысячи сослагательных наклонений, переигровок, чем и пользуется личность, бесконечно меняя свою судьбу. А судьбы держав и континентов практически неизменны.
— Оба этих произведения посвящены Австро-Венгрии начала века. Почему?
— Ушедшая в прошлое империя Габсбургов — для меня какая-то нездешняя, запредельная страна. Это место романтики, Касталия, тридевятое царство… Она меня манит потому, что в ней квинтэссенция всей Восточной Европы, к которой мы — Россия — тоже принадлежим. Весь этот немецко-славянский мир, и еще множество языков, культур, а рядом ислам, вся эта великая древняя империя, дружба-вражда народов, национализм, социализм, опера, кафе, газеты, бульвары, архитектура, психоанализ, декаданс… Кафка, Гашек, Фрейд, Музиль, да половина имен начала прошлого века оттуда…
— И в этой волшебной и не совсем существующей стране вы моделируете какие-то болезненные для нас вещи?
— Вот именно! Австрия и Венгрия со своими имперскими комплексами покончили сто лет назад. А мы нет! У них все уже произошло, и можно представлять себе, что могло бы быть и по-другому… При этом мне хотелось показать, что тогдашняя Европа была обречена на войну, вернее — на две мировые войны, и что Россия была обречена на революцию, и Германия была обречена на тоталитаризм, и они обе были обречены на столкновение, вне зависимости от того, были бы там Гитлер и Сталин или другие. У меня же в «Архитекторе и Монахе» Германией правит коммунистический диктатор Эрнст Тельман, а в России царит кадет Набоков…
— Да, и все вроде как-то мягче получается… Хотя Гитлеру и Сталину кажется, что если бы они не дезертировали из революции, то все сделали бы гораздо лучше, гуманней. «Архитектор и Монах» — это что-то вроде компьютерной игры, или даже игры в куклы: одну голову можно открутить, приставить другую. Можно приладить персонажу иную судьбу. Это намеренное уничтожение неприятной истории, замена ее на более терпимую? Зачем вам вообще нужны эти игры?
— Знаете, я вот только в самое последнее время перестал мечтать о перемене судьбы. Потому что я уже большой мальчик, шестьдесят шесть лет. Но вы не поверите — еще лет двадцать, даже десять назад я с интересом смотрел на объявления о том, что требуются, например, водители троллейбуса. Или открыты курсы по изучению японского языка. А почему бы мне не изменить все, не поменять профессию, не уехать в другой город? Примерки иных, новых ситуаций всегда были для меня существенной частью внутренней жизни. В детстве я вообще воображал себя то моряком, то альпинистом, как любой подросток, наверное. Но у меня иногда бывали совсем крутые мечты — я представлял себя нищим, или священником, или путешественником, который заблудился в Африке, остался в африканской деревне и постепенно становится аборигеном.
— Традиционное писательство предполагает традиционный язык. А язык интернета меняется очень быстро. Появляется новояз, даже несколько новоязов. Вы их очень аккуратно избегаете. Вам не нравится то, что происходит с языком?
— Меня когда-то очень вдохновило открытие, которое сделал Максим Кронгауз, — о том, что интернет дал нам третий язык. Раньше были письменный язык и устный. А здесь вот получилась какая-то третья, «пальцевая» речь. Дактильная. И у нее свои законы. Особенно это видно в чатах. Но я стараюсь придерживаться нормального литературного языка.
— Вам не кажется, что упрощение речи говорит об упрощении мозгов?
— Вообще, любой язык развивается в двух направлениях. С точки зрения морфологии — склонений, спряжений, грамматической структуры — он становится проще. Но с другой стороны, язык усложняется в смысловом отношении. При всем богатстве древнерусского или древнегреческого, на них нельзя выразить многие вещи, которые мы легко выражаем сейчас.
Но люди действительно становятся чуточку глупее. Совершенно пропали эрудиты, знатоки.
— Пропали или вышли из моды?
— Вышли из моды и поэтому пропали. Не встречаются больше эрудиты в литературе, истории, филологии. Старые умирают, новые не появляются. Раньше, если ты специалиста по сравнительному языкознанию спрашивал о каком-то корне древнерусского языка, он закатывал глаза и начинал вспоминать, что на санскрите это значит то-то, на литовском то-то, на древнегреческом то-то… Он это помнил! А сейчас человек начинает искать на справочном сайте.
Мне кажется, что люди резко поглупели из-за цифровых фотоаппаратов, которые во все телефоны встроены. Раньше, когда снимали обычным фотоаппаратом, приходилось держать в голове несколько параметров: чувствительность пленки, выдержку и диафрагму. А фотографов и тогда было много, миллионы — это значит, что миллионы людей постоянно решали некую рутинную интеллектуальную задачу. Светло, темно, быстро двигается объект, медленно… Более того, в фотоаппарат заряжалось максимум 36 кадров, пленка стоила денег, и человеку надо было выбирать — стоит тратить кадр или нет, какой выбрать ракурс, откуда зайти… Ему приходилось думать. Сейчас ты нажимаешь на кнопочку — тратататата — делаешь сто кадров, потом на компьютере что-нибудь выберешь. Ответственность снижается.
— Но вы и сами, кажется, любите делать селфи?
— Люблю, более того, у меня были серии селфи, когда еще слова такого не было, я называл их Nokia-нарциссизм. Причем я снимал навскидку, наугад, не видя, что снимаю. Есть забавные снимки — бреюсь, ем что-то, даже зубы мне сверлят.
— Дневник писателя, короче.
— Дневник писателя-нарцисса.
— Вам не кажется, что нарциссизм вообще важная черта нашего времени? Интернет дал огромную возможность саморекламы и самолюбования людям, которые ничем, собственно, не интересны. Легко снять, легко запостить.
— С одной стороны, это, конечно, смешно, это раздражает. На гигантских мировых серверах лежат дикие мегатонны информации, которая на самом деле просто туфта. Началось это, кстати, еще до интернета, была так называемая Kodak-цивилизация. Туристы себя снимали: вот я на фоне пирамид, я на фоне Эйфелевой башни, я в ресторане и т. п. Палка-селфи этот процесс упростила. Но Kodak-нарциссизм был нарциссизмом компанейским, или хотя бы парным, на кнопочку все-таки кто-то другой нажимал. А селфи — это нарциссизм одиночек. Но зато, может быть, так снимаются некоторые комплексы и проблемы. Прежний нарцисс устраивал скандалы в магазине или дома. А сейчас у него есть простой, безопасный, безобидный выход.
— Я знаю много людей, которым современная цивилизация вовсе не кажется простой, безобидной и безопасной. Есть опасения, что стадо обезьян, вооруженных гаджетами с кнопочками, может натворить что-нибудь эдакое.
— Конечно, может. И с луками могли. И с ружьями, и с танками. И со всей этой нынешней электроникой натворят. Обязательно.
— Скоро?
— Не чувствую в себе кассандровского дара. Да, я когда-то занимался политологическими предсказаниями на основе статистики, но это скучная наука. Не будем торопить события.
— Многие уверены, что время двинулось назад, что вернулась советская жизнь.
— Движение времени мне представляется хороводным. Каждая фигура хоровода внешне похожа на предыдущую, но при этом идет совсем по-другому. Такие хороводы постоянно в истории происходят. Нынешняя советика — это одна из многих попыток заново воссоздать древние образцы. Вот в эпоху Возрождения в моде был Древний Рим. Все понимали, что жизнь совсем другая, но дома строили с колоннами. Вот строят в XVI веке тогдашний современный дворец, а рядом с ним стоит настоящий древний Пантеон. То же самое и сейчас. Но самое главное — не во внешних формах. Организация общества сегодня совершенно не такая, как в советское время.
— Наше общество называют феодальным, клановым, олигархическим, обществом приятельского капитализма. Как бы вы его определили?
— Как нормальное постмодерное западное общество. Общество без рабочего класса, без массовой однотипной занятости, дробное, рыхлое, которое занимается производством не столько товаров, сколько услуг, экономика основана на эксплуатации доверчивости, финансы имеют характер некой пирамиды.
— То есть, ура — мы часть Запада?
— Ну конечно, мы часть Запада — а чего еще?
Беседовала Марина Колдобская
Самые интересные статьи «Росбалта» читайте на нашем канале в Telegram.
Источник:
